Плод живёт в утробе матери плавает там. Это его мир. Он в него не пришёл, он в нём возник, постепенно сформировался, безболезненно. Вырос там. Стал человеком.
Начинаются роды. Мышцы матки, сокращаясь, толкают плод туда, где он ни разу не был. Тоннель, в конце которого невероятно яркий свет. Человек сопротивляется неизвестному, страшному. Он не хочет перемен, не хочет покидать свой мир. Ему это кажется смертью. Всё пропадает. Он понимает, что это навсегда, никогда он не вернётся больше в этот животворящий океан. Человек растопыривает ручонки, гнущиеся, как стержень для шариковой авторучки, разводит в стороны такие же хлипкие ноги и разевает рот в беззвучном крике.
Но ослепляющий свет приближается. Хилые конечности не могут конкурировать с упругими мышцами ожившего тоннеля смерти.
Человек решает встретить безносую достойно. Он умолкает, перестав булькать.
Всё быстрее и быстрее. Он чувствует чужую (родную) боль. Он понимает, что от него хотят избавиться. Свет всё ярче. Оглушающие звуки, резкие, отвратительные, нарастают. Кожу уже не омывает тёплая жижа, благодатная слизь остаётся на сокращающихся стенках адского тоннеля, всё тело пронизывает холод.
Последняя мысль: «Поехали!». Пытается махнуть рукой.
Умер.

Родился.
Краткий миг небытия. Ощущение огромного пространства вокруг, водопад звуков. Монотонные, всю жизнь знакомые запахи вбиты в ноздри миллионами новых. Лопается голова, живот прилип к позвоночнику. Жопе тепло от чего-то горячего. Тело странно напрягается, усилие и сухое, острое проникает внутрь. Больно!
Хорошо! Ещё раз, само пошло.
Что же это такое!
*** так и *** в ***, чтоб *** на ***!!!
— А-а-а-а-а-а-а-а!
Человек вдыхает жизнь и выдыхает отборный мат.
Ему жалко старого мира. Безумно радостно, что смерти, которой он так боялся, нет.
Боже, как хочется жить!

Живёт.

— Эх, один раз живём. Наливай.
— Сергеича помнишь? Помнишь? Помер. Эх, все там будем.
— Оххо-хо, старость — не радость, внучек.

Живёт

Старик лежит на горячей простыне. Ему кажется, будто он продавил кровать до самого пола, хотя весу теперь в нём, как жизни. Хотел глянуть налево, голова мёртво перекатилась, из глаза вытекла слеза. Мёртво ещё рано, хотя скоро, подумал он. Не все умирают в полной памяти. Поймал взглядом часы: полпятого утра. Хорошо, никого в палате нет. Только немного меня. Зачем я повернул голову влево?

Старик пошевелился. Легко пахнуло мочой. Пустил струйку, что ли?
Непонятно.
А, хотел на руку посмотреть. Помню, было лет пять, играл с заводной машинкой и палец попал в шестерни какие-то. Крови было! Красная. А этот шрам, когда пьяный в дупель у пал в лужу рукой, прямо на зубастое донышко. Ногти отрасли.
Кто-то всхрипнул.
Старик чуть испугался. Стало страшно. Так хорошо подготовился, с досадой подумал он, а теперь что, обоссался?
Обоссался. Снова пустил струйку.
— Хе... Хе-ех-хе... — покашлял смешками.
Накатило вдруг, в палате потемнело. Циферблат с часов отслоился и повис на стене. По стене пошла рябь.
Помираю, ёлы-палы.
Страшно. Дышал, а воздуха не было. Как будто наркоз дают. На опера... Тоннель мерзкий. Где-то я это видел. Не ссы, старое говно, не то видал.
Ужас, липкий ужас всё равно.
Ну как это? Как?
Что-то приближается, глаза слепит.
Будто на крыше, сквозь перекрытия смотришь вниз, а они прозрачные и вот он я лежу. Кукла засохшая. Куколка какая-то.
Какие тоннели на крыше?
Не хочу я туда.
Господи, Боже ты мой!
Умер.

Родился.