Выйдя из дома, я проходил по тихой улице в тени высоких тополей, шагая прямо по мостовой, так как даже в будний день редкий автомобилист сворачивал с центрального проспекта города в этот скромный малозаметный проулок, не привлекающий внимания даже праздных прохожих вывесками магазинов, парикмахерских, обувных мастерских или химчисток; потом пересекал на зеленый цвет светофора сам проспект под гул возмущенно ревущих моторов и входил в небольшой сквер, засаженный акациями, кленами и каштанами, разбрасывающими свои семена по ровно подстриженному ковру густой травы, по цветочным клумбам с пышными пионами и стремительными хризантемами, по тратуарам и по тропинкам, незаконно пересекающим газоны в направлениях, угодных спешащему чувству сердца и экономичному расчету разума, и спускался по сиреневой аллее мимо старого здания, бывшего когда-то главной православной церковью города, а ныне служащего Домом культуры и поныне хранящего неизгладимые признаки возвышенности, мимо Вечного огня, зажженого в годовщину Великой Победы, мимо летнего кинотеатра прямо к набережной, камни которой должны были помнить еще вчерашние наши с тобой слова.
Те самые слова, которые я пытался забыть...всю ночь...все утро, но все равно вспоминал их и тот весенний день, когда сидел в институтской библиотеке и готовился к экзаменам по ,не важно уже какому, анализу, и как веселая девушка с солнечными веснушками на лице и с каплями дождя как жемчужинками на волосах зашла в библиотеку именно в тот момент , когда я смотрел в окно и думал, какая же скучная, дождливая и серая как сегодняшнее небо у меня жизнь.
Но жизнь оказалась не так уж и скучной, когда оторвавшись от созерцания того, что творится за окном в этот промозлый и серый до тошноты, которую не подавить даже самыми патентованными лекарствами, рекламируемым опять до этой же самой тошноты по дурацкому ящику по всем каналам и в самых захватывающих местах передачи к месту и не к месту, день, я случайно окинул взлядом окружающую меня реальную действительность и увидел ЕЕ, порхающую, как мне показалось, над серой и тоскливой обыденность, всю сияющую от невысказанной внутренней радости и чего-то еще, недоступного мне, погруженного в свои мрачные и тоскливые мысли, состояния души, и заражающей всех окружающих своей радостью и энергией, но, увы! она прошла мимо, даже не обратив на меня ни малейшего внимания, так как что ей эти мрачные и хандрящие типы, встречающиеся на каждом шагу и жаждущие только одного - утешения, и я, было встрепенувшийся, потух снова, опять отвернулся к окну и погрузился в самого себя, пытаясь с помощью самоанализа разобраться в своих чувствах и в серой и тоскливой обыденности (прошу прощения за эти назойливое повторение одних и тех же слов - их из песни не выбросишь!), название которой - жизнь, жизнь одинокого, забытого всеми мужчины, еще не очень старого, но на которого девушки обращают внимание очень и очень редко, а женщины - не до веселья с ними...
"Болван!" - сказал я себе - "старый самонадеянный кретин" - продолжил я в приступе самобичевания - "да неужели ты думал, что такая девушка обратит внимание на тебя, дурно одетого, на тебя, пахнущего неудачами и страхом, на тебя, с долгами, перхотью и заиканием, на тебя, ниже ее ростом, на тебя, который только вчера так бездарно расстался в сотый раз с другой, на тебя" - разошелся я, с шумом захлопнул книгу и поймал на себе ее взгляд, ее блуждающую улыбку, ее солнечные глаза, и ее голос (о, ее голос), когда она спросила "Разрешите задать вам вопрос?", и, не дожидаясь ответа, села за парту спереди, повернулась вполоборота и уставилась на меня, словно это не она мне, а я ей задал вопрос, уставилась, чуть приоткрыв рот и выпятив нижнюю губу, одновременно по-детски наивную и по-взрослому манящую, а невесть откуда взявшийся солнечный зайчик заиграл у нее на волосах.